Неточные совпадения
Вздохнул Савелий… — Внученька!
А внученька! — «Что, дедушка?»
— По-прежнему взгляни! —
Взглянула я по-прежнему.
Савельюшка засматривал
Мне в очи; спину
старуюПытался разогнуть.
Совсем стал белый дедушка.
Я обняла старинушку,
И долго у креста
Сидели мы и плакали.
Я
деду горе новое
Поведала свое…
В могилках наши прадеды,
На печках
деды старыеИ в зыбках дети малые —
Все ваше, все господское!
Я работаю,
А Дема, словно яблочко
В вершине
старой яблони,
У
деда на плече
Сидит румяный, свеженький…
— Мне тяжело ехать, собственно, не к Ляховскому, а в этот
старый дом, который построен
дедом, Павлом Михайлычем. Вам, конечно, известна история тех безобразий, какие творились в стенах этого дома. Моя мать заплатила своей жизнью за удовольствие жить в нем…
Но
деду более всего любо было то, что чумаков каждый день возов пятьдесят проедет. Народ, знаете, бывалый: пойдет рассказывать — только уши развешивай! А
деду это все равно что голодному галушки. Иной раз, бывало, случится встреча с
старыми знакомыми, —
деда всякий уже знал, — можете посудить сами, что бывает, когда соберется
старье: тара, тара, тогда-то да тогда-то, такое-то да такое-то было… ну, и разольются! вспомянут бог знает когдашнее.
Уже
старым и больным
дед проявлял нелюбовь к монахам, хотя он был православным по своим верованиям.
В сравнении с матерью всё вокруг было маленькое, жалостное и
старое, я тоже чувствовал себя
старым, как
дед. Сжимая меня крепкими коленями, приглаживая волосы тяжелой теплой рукой, она говорила...
Дед снял две темные комнатки в подвале
старого дома, в тупике, под горкой. Когда переезжали на квартиру, бабушка взяла
старый лапоть на длинном оборе, закинула его в подпечек и, присев на корточки, начала вызывать домового...
—
Старая шкура, — шипел
дед, багровый, как уголь, держась за косяк, царапая его пальцами.
Каждый раз, когда она с пестрой ватагой гостей уходила за ворота, дом точно в землю погружался, везде становилось тихо, тревожно-скучно.
Старой гусыней плавала по комнатам бабушка, приводя всё в порядок,
дед стоял, прижавшись спиной к теплым изразцам печи, и говорил сам себе...
Петр, мощный красавец офицер с большущей светлой бородой и голубыми глазами, — тот самый, при котором
дед высек меня за оплевание
старого барина...
Жителей в Большой Елани 40: 32 м. и 8 ж. Хозяев 30. Когда поселенцы раскорчевывали землю под свои усадьбы, то им было приказано щадить
старые деревья, где это возможно. И селение благодаря этому не кажется новым, потому что на улице и во дворах стоят
старые, широколиственные ильмы — точно их
деды посадили.
Где есть женщины и дети, там, как бы ни было, похоже на хозяйство и на крестьянство, но всё же и там чувствуется отсутствие чего-то важного; нет
деда и бабки, нет
старых образов и дедовской мебели, стало быть, хозяйству недостает прошлого, традиций.
Светлые и темные воспоминания одинаково его терзали; ему вдруг пришло в голову, что на днях она при нем и при Эрнесте села за фортепьяно и спела: «
Старый муж, грозный муж!» Он вспомнил выражение ее лица, странный блеск глаз и краску на щеках, — и он поднялся со стула, он хотел пойти, сказать им: «Вы со мной напрасно пошутили; прадед мой мужиков за ребра вешал, а
дед мой сам был мужик», — да убить их обоих.
Припомнились все неистовства
старого Палача, суровые наказания самого Луки Назарыча и других управляющих, а из-за этих воспоминании поднялась кровавая память
деда нынешнего заводовладельца, старика Устюжанинова, который насмерть заколачивал людей у себя на глазах.
— Ваши-то мочегане пошли свою землю в орде искать, — говорил Мосей убежденным тоном, — потому как народ пригонный, с расейской стороны… А наше дело особенное: наши
деды на Самосадке еще до Устюжанинова жили. Нас неправильно к заводам приписали в казенное время… И бумага у нас есть, штобы обернуть на
старое. Который год теперь собираемся выправлять эту самую бумагу, да только согласиться не можем промежду себя. Тоже у нас этих разговоров весьма достаточно, а розним…
Ничего особенного нет; по сельскому хозяйству новых систем здесь не существует; мужички действуют по-старому, как отцы и
деды действовали: все родится без удобрения.
Боялись ее, может быть, потому, что она была вдовою очень знатного человека, — грамоты на стенах комнаты ее были жалованы
дедам ее мужа
старыми русскими царями: Годуновым, Алексеем и Петром Великим, — это сказал мне солдат Тюфяев, человек грамотный, всегда читавший Евангелие. Может быть, люди боялись, как бы она не избила своим хлыстом с лиловым камнем в ручке, — говорили, что она уже избила им какого-то важного чиновника.
Он казался мне бессмертным, — трудно было представить, что он может
постареть, измениться. Ему нравилось рассказывать истории о купцах, о разбойниках, о фальшивомонетчиках, которые становились знаменитыми людьми; я уже много слышал таких историй от
деда, и
дед рассказывал лучше начетчика. Но смысл рассказов был одинаков: богатство всегда добывалось грехом против людей и бога. Петр Васильев людей не жалел, а о боге говорил с теплым чувством, вздыхая и пряча глаза.
Дед, в бабушкиной кацавейке, в
старом картузе без козырька, щурится, чему-то улыбается, шагает тонкими ногами осторожно, точно крадется. Бабушка, в синей кофте, в черной юбке и белом платке на голове, катится по земле споро — за нею трудно поспеть.
Вот высунулась из окна волосатая башка лодочника Ферманова, угрюмого пьяницы; он смотрит на солнце крошечными щелками заплывших глаз и хрюкает, точно кабан. Выбежал на двор
дед, обеими руками приглаживая рыженькие волосенки, — спешит в баню обливаться холодной водой. Болтливая кухарка домохозяина, остроносая, густо обрызганная веснушками, похожа на кукушку, сам хозяин — на
старого, ожиревшего голубя, и все люди напоминают птиц, животных, зверей.
— Чего это? — кричал
дед. — Бог! Я про бога не забыл, я бога знаю! Дура
старая, что — бог-то дураков на землю посеял, что ли?
И вспомнил я тогда на войне моего
деда, и вспоминаю я сейчас слова
старого казака и привожу их дословно. Впоследствии этот рассказ подтвердил мне знаменитый кубанец Степан Кухаренко.
Барон(задумчиво). Мм-да… для лучшего? Это… напоминает наше семейство…
Старая фамилия… времен Екатерины… дворяне… вояки!.. выходцы из Франции… Служили, поднимались всё выше… При Николае Первом
дед мой, Густав Дебиль… занимал высокий пост… Богатство… сотни крепостных… лошади… повара…
— Мудреного нет, — продолжал рыбак, — того и жди «внучка за
дедом придет» [Так говорится о позднем весеннем снеге, который, падая на
старый снег и тотчас же превращаясь в воду, просачивает его насквозь и уносит с земли.
— А чи не рассказывал вам старик, — спросил Максим, —
старую бывальщину про нашего
деда?
Разболтался старик. Казалось, оживленный и тревожный говор леса и нависшая в воздухе гроза возбуждали
старую кровь.
Дед кивал головой, усмехался, моргал выцветшими глазами.
Заботливостью полюбившей и взявшей Варвару Никаноровну под свое крыло императрицы средства Протозановых были вскоре сильно увеличены:
дед получил в подарок майорат и населенные земли из
старых отписных имений и стал богатым человеком.
Большое уже в это время состояние их вскоре еще увеличилось самым неожиданным образом: во-первых, к ним перешли по наследству обширные имения одного дальнего их родственника, некогда ограбившего их предков и не имевшего теперь, помимо
деда, никаких других ближайших наследников, а во-вторых, в
старом протозановском лесу за Озерною нашли драгоценный клад: маленькую пушку, набитую жемчугом и монетой и, вероятно, спрятанную кем-то в землю от разбойников.
— «Почтеннейший Григорий Мартынович! Случилась черт знает какая оказия: третьего дня я получил от
деда из Сибири письмо ругательное, как только можно себе вообразить, и все за то, что я разошелся с женой; если, пишет, я не сойдусь с ней, так он лишит меня наследства, а это штука, как сам ты знаешь, стоит миллионов пять серебром. Съезди, бога ради, к Домне Осиповне и упроси ее, чтобы она позволила приехать к ней жить, и жить только для виду. Пусть
старый хрыч думает, что мы делаем по его».
Милый
дед, как странно меняется, как обманывает жизнь! Сегодня от скуки, от нечего делать, я взял в руки вот эту книгу —
старые университетские лекции, и мне стало смешно… Боже мой, я секретарь земской управы, той управы, где председательствует Протопопов, я секретарь, и самое большее, на что я могу надеяться, — это быть членом земской управы! Мне быть членом здешней земской управы, мне, которому снится каждую ночь, что я профессор Московского университета, знаменитый ученый, которым гордится русская земля!
В эти дни
старые хитрые балаклавские листригоны сидели по кофейням, крутили самодельные папиросы, пили крепкий бобковый кофе с гущей, играли в домино, жаловались на то, что погода не пускает, и в уютном тепле, при свете висячих ламп, вспоминали древние легендарные случаи, наследие отцов и
дедов, о том, как в таком-то и в таком-то году морской прибой достигал сотни саженей вверх и брызги от него долетали до самого подножия полуразрушенной Генуэзской крепости.
— Не пойду я в станицу! Пусть меня,
старого пса, вора… здесь дождь потопит… и гром убьёт!.. — задыхаясь, говорил
дед. — Не пойду!.. Иди один… Вот она, станица… Иди!.. Не хочу я, чтобы ты сидел тут… пошёл! Иди, иди!.. Иди!..
— Ну!.. — вдруг вспыхнуло что-то в Лёньке. — Молчи уж ты! Умер бы, умер бы… А не умираешь вот… Воруешь!.. — взвизгнул Лёнька и вдруг, весь дрожа, вскочил на ноги. — Вор ты
старый!.. У-у! — И, сжав маленький, сухой кулачок, он потряс им перед носом внезапно замолкшего
деда и снова грузно опустился на землю, продолжая сквозь зубы: — У дити украл… Ах, хорошо!..
Старый, а туда же… Не будет тебе на том свете прощенья за это!..
Костлявая и длинная фигура дедушки Архипа вытянулась поперёк узкой полоски песка — он жёлтой лентой тянулся вдоль берега, между обрывом и рекой; задремавший Лёнька лежал калачиком сбоку
деда. Лёнька был маленький, хрупкий, в лохмотьях он казался корявым сучком, отломленным от
деда —
старого иссохшего дерева, принесённого и выброшенного сюда, на песок, волнами реки.
Мужик (замечает это и бросается к
деду). Что ж ты это, злодей, наделал? Добро такое упустил! Ах ты,
старый хрен! (Толкает его и подставляет стакан.) Все упустил.
И ходила про то молва великая, и были говоры многие по всему Заволжью и по всем лесам Керженским и Чернораменским. Все похваляли и возносили Патапа Максимыча за доброе его устроение. Хоть и тысячник, хоть и бархатник, а дочку хороня, справил все по-старому, по-заветному, как отцами-дедами святорусскому люду заповедано.
— Видишь!.. И не будет у нас согласья с Москвой… Не будет!.. Общения не разорвем, а согласья не будет!.. По-старому останемся, как при бегствующих иереях бывало… Как отцы и
деды жили, так и мы будем жить… Знать не хотим ваших московских затеек!..
Деды их, прадеды церкви чуждались, в
старые годы платили двойные оклады.
— Все по церкви, — отвечал дядя Онуфрий. — У нас по всей Лыковщине староверов спокон веку не важивалось. И
деды и прадеды — все при церкви были. Потому люди мы бедные, работные, достатков у нас нет таких, чтобы староверничать. Вон по раменям, и в Черной рамени, и в Красной, и по Волге, там, почитай, все
старой веры держатся… Потому — богачество… А мы что?.. Люди маленькие, худые, бедные… Мы по церкви!
Не надо думать, что вера истинна оттого, что она
старая. Напротив, чем дольше живут люди, тем всё яснее и яснее становится им истинный закон жизни. Думать, что нам в наше время надо верить тому же самому, чему верили наши
деды и прадеды, — это всё равно, что думать, что, когда ты вырос, тебе будет впору твоя детская одежа.
— Я ничего не боюсь, — гордо произнесла девочка. — Нина бек-Израэл не знает, что такое страх… Я не хвалюсь, Керим, хвастливости не было еще в роду нашем. Ты сам говоришь, что ты родом из аула Бестуди. Значит, ты должен знать моего
деда,
старого Хаджи-Магомета…
Должно быть, мой возглас был достаточно красноречив, а глаза, открыто смотревшие прямо в глаза
деда, подтверждали искренность моего негодования, потому что по лицу
старого горца скользнула чуть приметная, неуловимая, как змейка, улыбка.
Так я, по моей старости и опытности, скажу вам, Дмитрий Петрович:
старые обычаи преставлять не годится — наши отцы,
деды, прадеды не глупее нас с вами были, а заведенных порядков держались крепко.
Словом сказать, выросли Лиза с Наташей в строгой простоте коренной русской жизни, не испорченной ни чуждыми быту нашему верованиями, ни противными складу русского ума иноземными новшествами, ни доморощенным тупым суеверием, все порицающим, все отрицающим, о чем не ведали отцы и
деды, о чем не писано в
старых книгах.
Смирились, а все-таки не могли забыть, что их
деды и прадеды Орехово поле пахали, Рязановы пожни косили, в Тимохином бору дрова и лес рубили. Давно подобрались старики, что жили под монастырскими властями, их сыновья и внуки тоже один за другим ушли на ниву Божию, а Орехово поле, Рязановы пожни и Тимохин бор в Миршени по-прежнему и
старому, и малому глаза мозолили. Как ни взглянут на них, так и вспомнят золотое житье
дедов и прадедов и зачнут роптать на свою жизнь горе-горькую.
Деды их и прадеды в
старые годы за каким-то монастырем были, потом поступили в ведомство Коллегии экономии и стали писаться «экономическими», а управляться наравне с казенными крестьянами.
Старых обычаев, что от
дедов, от прадедов ведутся, рушить, голубчик, нельзя; особливо на свадьбах.
— Изволь, государь-батюшка, скушать все до капельки, не моги, свет-родитель, оставлять в горшке ни малого зернышка. Кушай, докушивай, а ежель не докушаешь, так бабка-повитуха с руками да с ногтями. Не доешь — глаза выдеру. Не захочешь докушать, моего приказа послушать — рукам волю дам.
Старый отецкий устав не смей нарушать — исстари так дедами-прадедами уложено и нáвеки ими установлено. Кушай же, свет-родитель, докушивай, чтоб дно было наголо, а в горшке не осталось крошек и мышонку поскресть.